Интервью с Александром Бычковым, 2018 год.
— Кто-то вас ждет на воле?
— Мать и братья.
— Правда, что у вас было суровое голодное детство?
— Про голодное однозначно не скажешь. Были моменты... Я рос в неблагополучной семье. Отец сначала выпивал очень сильно, потом и мать стала, особенно когда он ушел. Мне тогда было лет 12. Отец вскоре покончил с собой. Жалко его, конечно... А к матери ходили собутыльники-ухажеры. Она то с одним, то с другим, ругалась с ними часто. Но я в ее личную жить не лез.
Работать приходилось с самого детства. В 14 лет устроился в соцзащиту от райсобеса. У них там детский лагерь был, и я на территории трудился — ну там забор покрасить, мусор убрать. Копейки получал. Сначала 400 рублей, потом 800. Работал на маслозаводе грузчиком. Таскал мешки по 50 кг. Мог по две канистры с азотной кислотой по 44 кг за раз. При том что сам весил меньше. Крепкий я очень, хотя по мне и не скажешь никогда.
Мать меня била. Видели старые кипятильники, у которых провод с палец толщиной? Вот им 50 ударов, а пикнешь — еще прибавят. От такого только злее становишься. Но все это дело житейское, мать есть мать. Я ее не виню. Может, и больше бить надо было меня. За некоторые поступки точно можно было бы и более строго наказывать.
— Вы подворовывали?
— Это мягко сказано. Цветной металл со склада, продукты из магазинов. Но меня ни разу не задерживали, и я на учете в детской комнате полиции не стоял. Бывало “по-горячему” (имеется в виду по горячим следам. — прим.) всех брали, а меня нет. Везло.
— Пьянствовать начали с подросткового возраста?
— У нас все пьют. Я когда в педагогический колледж поступил (учителем быть не хотел, просто от армии надо было отмазаться), ходил на занятия пьяный. Не, никто ничего не замечал. По моему состоянию непонятно это. Только запах мог выдать. Но есть же жвачки (усмехается). Да и педагогам было плевать. Всем плевать.
— И как думаете — почему?
— Откуда я знаю. Наш город маленький, депрессивный. Каждый там думает только о себе.
— У вас не было детской мечты, цели?
— Была, конечно. Сначала космонавтом мечтал стать, как все. Потом хотел в спецназ. Но понял, что невозможно с моим телосложением стать Терминатором. Вес когда пытался набрать, самое большое, что получилось, — до 56 кг. Какой спецназ? Не возьмут такого. Но я все равно тренировался. Холодное оружие люблю, на воле метал ножи.
— Правда, что у вас было прозвище Рэмбо?
— Было такое. Звали меня Сушеный Рэмбо из-за моей худобы, я ж как скелет всегда был. А вообще в моей компании мне дали несколько прозвищ. Одно из них — Браконьер. (Закатывает рукав и показывает на предплечье татуировку с надписью “Браконьер”). В шестом классе гелевой пастой написал на уроке и потом набил. “Хищником” прозвали меня в более зрелом возрасте. Мы как-то выпивали, и я закусывал сырым мороженым мясом.
— Человеческим?
— Не, не, не. Тогда еще нет. Все спрашивали: «Как ты можешь его есть сырым?» А мне нравилось. Я только подрезал да подрезал себе тонкими ломтиками. И все стали с тех пор: Хищник да Хищник. Сырые еще пескари хороши. Сидишь на рыбалке с бутылочкой пивка, поймал рыбку и тут же ею закусил. И зеленым лучком заел.
— Череда преступлений началась с желания отомстить за брата, которого жестоко избили?
— Брат... Он на три года младше. Мы с ним росли вместе. Есть еще один брат, но с тем отцы у нас разные, а с этим и мать и отец общие. Когда его избили, он стал инвалидом (вторая группа). С головой у него теперь не в порядке. Он в магазин придет и не вспомнит, что купить надо. Правоохранительные органы обидчиков не нашли, хотя это было несложно: у нас все друг друга знают, город-то совсем маленький. Да они и не стали искать. Я нашел и наказал.
Но убивать я стал не именно из-за брата и чего-то еще. Все вместе наложилось. У меня тогда были проблемы и на работе, и дома, и вообще везде. Было много всего эмоционального плана, плюс мой характер. А тут еще брат, и меня переклинило. Иногда я убивал, потому что злость накатывала на конкретного человека, а иногда — потому что в принципе злость на всех и весь мир. Я агрессивный, особенно когда выпью.
Вот типичный случай. Иду злой после скандала дома, с горла бутылки водку пью. Полицейские остановили, штраф выписали. Я дальше иду, пью эту же бутылку. Компания человек 20, сидят, шутят. Слово за слово. Я бутылку о свою голову разбил, и на них с “розочкой”. Они все врассыпную. Но тогда все живы остались, повезло им. У меня такой организм — я хоть сам маленький, но могу пить сутки, а потом меня клинит до поросячьего визга, все нормальное во мне отключается.
— СМИ публиковали страницы вашего дневника, где вы рассказываете о девушке Светлане. И вроде как получалось из этих записей, что убивать людей вы стали, чтобы вернуть ее. А еще — чтобы произвести на нее и всех впечатление.
— Это не мой дневник. Я видел его в телепередаче, когда в СИЗО сидел. Точно не мой.
Я действительно вел дневник лет с 20, но этот не мой. Мой написан мелким-мелким почерком с сильным наклоном в правую сторону (специально даже лист тетрадный вот так поворачивал, чтобы наклон получался). И там не было ни про какую Светлану. Многие мне и сейчас пишут: а кто такая Светлана? А я даже не знаю.
В моем дневнике было много стихов, я выражал свои эмоции в такой форме. У меня там были стихи на мотив высказываний Хемингуэя. К примеру, там есть про охоту... Ну и что-то косвенно я писал про убийства.
— То есть девушки у вас не было и все, что вы совершили, не из-за нее?
— Вообще девушка у меня была, но я расстался с ней до того, как стал убивать, и с ней это не связано никак. Совершать преступления ради девушки? Так сказать, Дон Кихот? Не-е-е. Чего только не придумают.
— Вот вас еще называли чистильщиком, потому что убивали старых, больных, бомжей.
— И это тоже неправда. Были тридцатилетние, совершенно здоровые мужики.
— Еще одна версия: вы убивали тех, кто был похож на собутыльников матери.
— Да нет. Собутыльников матери, бывало, приходилось разгонять, это факт. Но я не до такой степени раненый, не настолько с травмированной психикой, чтобы целенаправленно убивать именно таких.
Первый мой вообще — левый пассажир. Только познакомились, выпили, слово за слово. Я ему: «Че ты, угрожать мне будешь?!» И ножом его ударил. Было это 17 сентября 2009 года.
Второе убийство я совершил вечером 7 марта 2010 года. Это были наши местные, работяги, не алкаши и не бомжи. Мы с ними собрались выпить, стали ругаться. Я в одного нож (он у меня был с маленьким лезвием — таким фрукты на рынке на пробу режут) воткнул. Он захрипел. Я переключился на второго, потому что понял, что если он ускользнет, то нужно будет мне самому скрываться.
Тот был сильнее меня, но я использовал тот факт, что сзади бетонные плиты. Нож мой сломался, и я обрубком минут 30–40 с ним возился этим. Когда я с этим боролся, кто-то забежал, хихикнул и убежал.
— Кстати, почему никто не заявил на вас в полицию? Неужели во всех случаях свидетелей не было?
— Ну почему, были. Просто некоторые не захотели вмешиваться. Или не верили. Вот вы, если бы увидели меня где-нибудь в общественном месте, могли бы подумать, что я настолько опасен? Вот честно скажите. Моя внешность давала мне алиби. Это было мне очень на руку. Было так интересно слушать, когда все вокруг обсуждали очередное убийство (когда трупы стали находить), а я рядом стоял, и никто не догадывается. Драйв такой.
Я один раз утром иду, а у меня ботинки все в крови. Она запеклась аж. Все на меня смотрят, но молчат. Я пошел к колонке, отмыл и дальше по своим делам.
— И все-таки это странно и непонятно. В маленьком городке пропадают люди, и в то же время расхаживаете вы, весь в крови...
— А никому это не надо было. Один только меня как-то отозвал за гаражи, сказал, что догадывается, кто убийства совершает. Это было последнее, что он сказал.
Большинство тел я оставлял прямо на месте, в центре города, и их не находили. Само тело не закапывал, а в кусты, листвой присыпал, и через месяц-полтора оно сгнивало. Один раз прикрыл металлическим листом, так труп не разложился, а мумифицировался. Кошки и собаки внимания не обращали. Я часто издалека поглядывал — даже не появлялись там. Запах, конечно, был. Прохожие говорили: «Фу, откуда пахнет. А, наверное, дохлая собака где-то валяется».
Как-то я вернулся на место, где три трупа лежали. Надо было на ложный след полицию пустить, вот я решил взять их головы и перенести в соседский лес. Три головы — они уже сгнили — закидал в пакет (был в перчатках, медицинской маске). И с этими тремя головами я по городу долго гулял, в магазин заходил купить сигарет и пару банок коктейля, в автобусе с ними ехал. Никто ничего не заподозрил. Мало ли что за три кругляшки — может, три кочана капусты.
— Слухи о том, что вы убили гораздо больше, чем удалось доказать следствию, — правда?
— Нет. Вменили мне девять эпизодов. Пытались прибавить еще, какого-то врача, к примеру. Но зачем он мне, раз не мой он.
— Прежде чем вас задержали, обвинили в людоедстве другого человека — некоего Жуплова.
— Его взяли по моим трем трупам. Приехали с Москвы с органов, спросили: «Кто у вас тут самый дурачок?» — «Да вот он!» Они его вывезли в лес, еще куда-то, и он подписался под эти трупы. Все на моих глазах было, видел, как его колют. Он такой здоровенный, роста огромного, но его, если честно, десятилетние пацаны шугали. Один раз он оделся как вэдэвэшник, полковничьи погоны себе пришил и ходил в таком виде по городу, пока его не поколотили. Если б таксисты не заступились, то конец бы ему был. Он руку ни на кого поднять не может, за себя постоять не в состоянии.
— А вы можете?
— Всегда мог.
— Так что же вы, видя, как вместо вас обвиняют этого больного человека, ничего не сделали?
— Я же не заставлял его брать мои убийства на себя. Если бы он свое отстоял, не брал на себя чужое, то и все хорошо с ним было. Но с ним ведь в итоге и так все вроде нормально. Полечили в психишке, выпустили.
— Зачем же после вашего задержания вы сразу признались в тех убийствах, которые на него повесили? Чтобы сбросить груз?
— Хм-м... Отчасти. Я понимал: если будет расследование серьезное, то сразу найдутся свидетели, и доказательства, и все. Так что скрывать уже смысла не было.
— После того как все обнаружилось, пошли разговоры, что ваш кумир — Чикатило.
— Это неправда. Я знаю про Чикатило, телевизор же смотрел, как все, но не преклоняюсь перед ним. Чтобы быть кумиром, он должен быть героем. Знаете, кто у него в основном были жертвы? Девушки. Какой же он тогда герой? Я женщин не трогал.
— Когда стали органы вырезать и есть?
— Это было уже шестое убийство. Я его не планировал, иначе бы не напился так. В общем, был я в тот момент сильно пьяный и сильно злой. И я у него сердце вырезал. Видел такое в фильме “Ганнибал” с Энтони Хопкинсом. Сердце я положил в пакет, принес в пустой дом, где часто бывал. Сварил и съел. Всех интересует, какой вкус у человеческого сердца. Как у свиного. Вы пробовали когда-нибудь сердце свиньи?
— Вы были голодный?
— Нет. Конечно, нет. В следующий раз, когда я убил Вову (он был местным блатным, весь такой “пальцы веером”), сердце как на автомате уже вытащил из груди.
— Вспоминается цитата Ганнибала Лектера: «При любой возможности следует поедать грубиянов».
— Да-да. Второго приготовил уже тщательнее. Сварил, воду слил, на сковородку, масличка растительного, посолил, перчиком. Потом с лимончиком и под водочку. Музыку включил.
— Почему съели именно сердце? Чтобы получить силу врага, как считали в древнем племени майя?
— У меня такое же спрашивали в НИИ Сербского во время психиатрической экспертизы. Я слышал про ритуалы майя, интересуюсь вообще загадками истории. Может, я неосознанно вспомнил о том, что читал и видел про них. Ну и про Ганнибала Лектера.
— А печень с той же целью ели?
— Печень я не ел. Не знаю, откуда это взяли. Я бы подал в суд на те СМИ, которые так написали, потому что это ложь. Бицепс — да, вырезал. Жесткое мясо, мышца все-таки. В дневнике я это описал. А печень не ел.
— Вы скармливали друзьям и соседям человечину?
— Не, я ж не садист. Тушенку я не делал, как написали в газетах. Все, что приносил с собой, я съедал без остатка. А что там было оставлять? Думаете, сердце — это килограммов пять мяса? Там граммов 300–400 в зависимости от комплекции. Каков левый кулак, такое и сердце.
— Рвало потом? Мучила совесть?
— Не, не рвало. И трупы даже ни разу не снились. А что бояться-то мертвых? Живых надо бояться.
— У них ведь семьи были, дети...
— Ну и что? Ну сложилось так, что ж теперь поделаешь. Сколько убийств совершается в России ежегодно?
— И вы после всего этого считаете, что у вас нет отклонений?!
— Больной человек никогда не признает, что он больной. А я вот признавал, что у меня немного не в порядке с эмоциями, хотя с психикой в целом нормально. В центре Сербского написали: шизоидное расстройство личности в начальной стадии умеренной степени. Вы сами как это можете понять? Что это за стадия, степень, где она начинается, где заканчивается? Хорошо, что в клинику не поместили, там бы из меня овощ сделали. Психиатра помощь мне не нужна, а психолога — да. Мне реально надо помочь с эмоциональным контролем. Бывает, воспоминания нахлынут или думаю про порушенные планы на будущее...
— А раскаяние? Неужели его совсем нет?
— Сейчас обо всех убитых жалею. Если была бы возможность, была бы волшебная палочка, как в фильме одном показывали, я бы все вернул и не стал убивать.
— Потому что жалко людей?
— Потому что неохота в таком месте сидеть, зная, что на десятилетие перспективы никакой. Надеюсь, хотя бы это не на всю жизнь. Законы могут измениться, да и право на УДО есть у меня после 25 лет отсидки.
— Но вот вы выйдете и начнете снова пить, убивать и людоедствовать...
— Не, на спиртное меня и не тянет. А если не буду пить, то и убивать не буду.
— Не тянет, потому что его здесь нет. Скажите, сокамерники вас не боятся?
— Не боятся. Но называют иногда каннибалом. В шутку, видимо. Я здесь уже пять лет без выпивки, так что могу себя контролировать. Конфликты бывают, но желания убить и сердце вырвать не было ни разу.
— Чем тут занимаетесь?
— Скучно в колонии. Телевизор смотрю. Отвечаю на множество писем, что приходят из разных мест. Пацаны часто пишут, спрашивают что-нибудь. Например, как я к Гитлеру отношусь. Или про каннибализм, про мои преступления. Меня это не смущает. Раз было это в моей биографии, значит, было. Куда деваться? Что я могу изменить?
Переписываюсь с девушкой из Америки, из штата Невада. Она работает продавцом. Пишет по-русски (изучает наш язык). Она узнала обо мне из сайта российских новостей. Девушка в курсе и про убийства, и про съеденные сердца. Это ее не оттолкнуло. Она человек вполне понимающий, знает, что в жизни всякое может быть.
— Когда сердце вырезают и едят — это не всякое!
— В некоторых странах нормально воспринимаются вещи, которые для нас бы были дикостью. Люди везде разные. Пока она не приезжала ко мне на свидание, но я надеюсь. Я циник, но не во всем. В некоторых темах я романтик, например, в отношениях между мужчинами и женщинами.
